Я в домике
Игорь Трунов, адвокат, доктор юридических наук, профессор
— Ежегодно в стране выявляется порядка 300 тыс. общественно опасных деяний несовершеннолетних, причем 100 тыс. из них совершается детьми, не достигшими возраста уголовной ответственности. В среднем каждый третий несовершеннолетний правонарушитель не учится и не работает. Подростки часто занимаются попрошайничеством, бродяжничеством. Ежегодно сотрудниками органов внутренних дел выявляется и помещается в центры временной изоляции для несовершеннолетних до 60 тыс. детей и подростков.
По данным Генеральной прокуратуры РФ, число подростков, доставленных в милицию за различные правонарушения, превысило 1 млн 140 тыс. Среди доставленных 301 тыс. подростков, едва достигших 13 лет, 295 тыс. нигде не работали и не учились, а 45 тыс. совсем не имели образования. Как правило, у подростка, попавшего в суд, два выхода: условный, но все же срок либо лишение свободы. Россия, как это ни горько, в лидерах по числу несовершеннолетних заключенных в мире — их у нас 17 человек на 100 тыс. населения, несмотря на международные требования Пекинских правил ООН, ст. 19, устанавливающих, что «помещение несовершеннолетнего в какое-либо исправительное учреждение всегда должно быть крайней мерой, применяемой в течение минимально необходимого срока. Ювенальная юстиция подразумевает совершенно другую систему отношения к малолетним преступникам. Когда сейчас им дают условные сроки, то они часто воспринимают это как свою победу и повторно совершают преступление, в итоге попадают уже на реальный срок. А должна работать социализация ребенка, меры, направленные на его исправление.
В Москве работают центры, в которых подростки из неблагополучных семей могут укрыться от родителей
В столице не так уж много мест, куда могут ненадолго «изъять» ребенка из неблагополучной семьи или куда он может обратиться самостоятельно. Одно из таких учреждений — социально-реабилитационный центр «Отрадное».
Здание явно не похоже на детдом, который обычно представляешь себе как воспитательно-исправительное заведение для «социально неблагополучных», — ни высокого забора, ни решеток на окнах, ни других угнетающих пенитенциарных примет. Скорее типовая школа, какие строили в 80-е годы во всех спальных районах. Единственное отличие — мансардный этаж, надстроенный над одним из корпусов.
Когда заходишь, первая мысль: обычная школа гораздо больше смахивает на сиротский приют, чем это «государственное казенное учреждение» (таков официальный статус центра), которое скорее напоминает недорогую, недавно отремонтированную гостиницу. Стены и мебель в пастельных тонах, драпировки. Охранников не видно. Вместо сурового вахтера — доброжелательного вида дежурная, минуты за три успевшая ответить на несколько телефонных звонков: «Можете подъехать забрать вашего ребенка. Сейчас предупрежу воспитателя». Здесь же, в холле на первом этаже, супружеская пара (на вид вполне благополучная) встречает сына.
«Большинство старших детей сейчас на занятиях, в школах или колледжах, — объясняет завотделением социальной диагностики Наталья Посысаева. — Вообще мы работаем с детьми от трех до 18 лет, мальчики и девочки разделены по возрастным группам. Некоторые дети находятся на стационаре, то есть остаются в центре круглосуточно». Другой вариант — дневной стационар. Дети ночуют у себя дома, приходят в центр либо утром (если это дошкольники), либо после школы и находятся до вечера.
Одно из отделений центра называется «социальной гостиницей» — здесь есть несколько спален и столовая. Я застал момент уборки — почти образцовый порядок нарушала куча матрацев на полу. «Здесь нормально. Мне, в общем, нравится. Можно сказать, хорошо», — на ходу, таща матрац, рассказывает Аня, девочка лет 11–12. Ее ровесница, мулатка Полина, куда более разговорчива и берет на себя роль «спикера» своей группы. «Недавно мы ездили в РГСУ — Российский государственный социальный университет», — сообщает Полина. «Зачем?» — спрашиваю. «Там для нас проводили мастер-класс — рассказывали, как шить мягкие игрушки, — говорит собеседница и демонстрирует результат — забавного тряпичного снеговика. — А позавчера ездили в как это называется — дом престарелых актеров?» «Дом ветеранов сцены», — подсказывает воспитательница. «Мы подарили ветеранам сцены игрушки, которые сами сшили, — продолжает Полина. — А на прошлой неделе ездили в музей».
Дети попадают в центр разными путями.
В соседней комнате — группа мальчиков постарше. «Сейчас собираюсь на тренировку — записался в секцию бокса», — рассказывает Андрей, которого я отвлек от упаковки рюкзака. В углу комнаты замечаю гитару. «Играешь?» — «Да, немного знаю аккорды, а другие ребята начали учить» «И знаете, что еще напишите в своей газете, — вступает в разговор замдиректора центра, депутат муниципального района Отрадное Лариса Каземирова, сопровождавшая меня в этой «экскурсии», — пусть власти все-таки обратят внимание на то, что один из наших корпусов давно нужно достроить. У детей было бы больше возможностей заниматься здесь спортом».
«Центр существует с 1997 года, — рассказывает Наталья Посысаева. — Тогда, в конце 90-х — начале 2000-х, в основном к нам поступали беспризорники, дети из семей алкоголиков. Сейчас ситуация иная: речь идет о проблемах в небедствующих, но психологически неблагополучных семьях, где нередко присутствует физическое насилие». Однако речь ни в коем случае не идет об изъятии детей из семей, подчеркивает руководитель отделения социальной диагностики. «Суть работы нашего центра — это реабилитация семьи, восстановление семейных отношений, мы стараемся сделать все возможное, чтобы ребенок остался в своей родной семье, — объясняет Наталья. — Именно поэтому мы работаем не только с детьми, но и с их родителями, с родственниками, с ближайшим окружением».
Дети попадают в центр разными путями. Бывает, что их доставляют по направлению из КДН (комиссия по делам несовершеннолетних), из органов опеки, по ходатайству городского департамента соцзащиты и, наконец, «по акту выявления» — так привозят безнадзорных и беспризорных детей. В последнем случае ребенка сначала направляют в детскую больницу на обследование. «Есть такая казенная формулировка «дети с неопределенным юридическим статусом», — замечает Наталья Николаевна. — Мама и папа не лишены родительских прав, но фактически семьи не существует. Да, решения суда о лишении прав не было, но, например, родители живут своей жизнью, а ребенок бродяжничает».
Но бывает, что ребенок приходит сам. «Если ребенок хочет к нам попасть, мы готовы его принять — у нас открытое учреждение, — поясняет Наталья Николаевна. — Ребенок приходит, рассказывает о том, что у него тяжелая ситуация в семье, какая-то проблема. Сразу подключаются наши специалисты, психологи проводят первичную диагностику».
Для каждого ребенка вырабатывается индивидуальная программа реабилитации.
Специалисты центра связываются с родителями — в течение 12 часов они «обязаны их уведомить, разобраться, что и как». Родители (или другие законные представители ребенка) приезжают в центр, и тогда совместно решается вопрос, как поступать дальше. «Например, родители приехали, а ребенок говорит: «Я не хочу домой!» — замечает педагог-психолог Екатерина Захарченко. — Если специалисты видят, что в семье явно тяжелые проблемы, если результаты диагностики это подтверждают, если есть информация, свидетельствующая, что ситуация в семье угрожает ребенку, то соответственно мы ребенка никуда не отдаем. Он остается у нас. Все решается индивидуально».
По закону срок реабилитации не ограничен, все определяется в зависимости от каждого конкретного случая. Ребенок может находиться в центре до выяснения обстоятельств, и он может вернуться домой через день, через неделю. Если же положение таково, что требуется реабилитация, то она может продолжаться и три месяца, и год. Сейчас в центре постоянно живут 70 детей. И чуть более сотни ребят приходит в течение дня на какие-то «индивидуально-психологические мероприятия» — на занятия в группы, в мастерские, на консультации психологов.
«Мы работаем с КДН, с полицией, с другими учреждениями, из которых нам приходит запрос на проведение диагностики, — объясняет Захарченко. — А диагностику мы проводим на дому, ведь только здесь мы можем отслеживать первые реакции, видеть привычное окружение. В этом участвуют два или три специалиста в зависимости от проблемы — в команду входит специалист по социальной работе и педагог-психолог, а при необходимости психотерапевт или врач-психиатр. И никаких групп захвата — даже участкового на дом не вызываем».
По результатам диагностики психологи, логопеды, врачи центра вместе с работниками муниципалитета и органов опеки проводят консилиум. Для каждого ребенка вырабатывается индивидуальная программа реабилитации. Когда же, по мнению консилиума, она завершена, вырабатываются дальнейшие рекомендации для семьи, чтобы поддержать результаты реабилитации. После этого и «ставится вопрос о том, что ребенок возвращается домой (некоторое время ситуация мониторится службой сопровождения), или же предлагаются какие-то другие варианты».
«Другие варианты» в практике центра довольно редки. В большинстве случаев ребята возвращаются в родные семьи. Но если это невозможно (например, родители уже лишены прав), то на этот случай в центре есть отделение, которое занимается подбором опекунов, попечителей, приемных родителей.
Иногда дети, попавшие в трудную жизненную ситуацию, приходят сами
«Дети с определенным статусом у нас долго находиться не могут, — объясняет Посысаева. — Если реабилитация не дает результатов, если не можем найти опекуна. Но и в этом случае мы подыскиваем детские дома семейного типа, что-то похожее на семью. До последнего момента мы стараемся сделать все возможное, чтобы ребенок не остался без семьи».
Андрей Добров, телеведущий, журналист, отец пятерых детей
— Ювенальная юстиция для меня явление крайне неоднозначное. С одной стороны, я прекрасно понимаю, что ребенок может стать преступником так же легко, как и взрослый, но подходить к нему с позиций взрослого правосудия можно далеко не всегда, поскольку ребенок до определенного возраста не может отвечать за свои поступки — в силу отсутствия опыта и несовершенного, часто искаженного понятия о мире, о добре и зле. С возрастом его мировосприятие может поменяться, может измениться его характер и приоритеты.
С другой стороны, я считаю, что применять к ребенку методы ювенальной юстиции можно только в том случае, если проблему невозможно решить внутри семьи. Приоритет семьи должен быть основой в ювенальной юстиции — какой бы семья ни была. Родители отвечают за ребенка и его поступки до достижения им совершеннолетия. Иногда нам кажется, что, например, финансовое неблагополучие семьи формирует из ребенка потенциального преступника. Он начинает вести себя асоциально. Он недоедает, подворовывает. Значит ли это, что он вырастет вором? Не обязательно. Тяжелое детство может стимулировать ребенка в будущем жить не так, как он жил.
Изымая ребенка из такой семьи, помещая его, например, в условия детского дома, мы в результате можем получить (как это видно из опыта) человека, неприспособленного к жизни. Человека, который будет склонен решать свои проблемы не трудом, а разными махинациями.
И последнее. У меня большая семья — много детей. И я точно знаю: только я за них отвечаю. И только я имею право как поощрять, так и наказывать их. При всей важности такого явления, как ювенальная юстиция, в жизни нашей семьи наблюдать ее действие я не хочу. И это не страх перед ювенальной юстицией. А именно то, о чем я говорил выше: воспитание детей — дело родителей. И ничье больше. Если родители чувствуют, что не справляются, что все идет прахом, тогда это их право — обращаться за помощью к ювенальной юстиции. В других случаях это будет лишь усиливать социальную напряженность.
Евгений Бунимович, уполномоченный по правам ребенка в Москве
— Вопрос о ювенальной юстиции распадается на две совершенно разные темы. Одна часть, как мне кажется, абсолютно бесспорна, где речь идет об особом судопроизводстве, если в нем участвуют дети — в качестве подозреваемого, или свидетеля, или жертвы. Совсем иная история — с куда более болезненным и спорным вопросом, насколько государство может вмешиваться в жизнь семьи, находящейся в сложной жизненной ситуации. Это возможное вмешательство, вызывающее споры в обществе, тоже называют ювенальной юстицией.
Что касается первого аспекта, то все понятно: если объектом внимания правоохранителей и судей становится ребенок или подросток, требуется вести процесс особым образом. Надо отчетливо понимать: даже если подростку дают два-три года колонии, он выходит из заключения вполне сформировавшимся молодым человеком. И наша задача состоит в том, чтобы вернуть этого человека, уже прошедшего «тюремные университеты», в общество.
Сейчас в России среди подростков-правонарушителей достаточно высок уровень рецидива.Этот аспект ювенальной юстиции (который можно назвать иначе — скажем, «особым способом судопроизводства с участием детей и подростков»), по-моему, не вызывает возражений ни у кого. Но поскольку сам термин «ювенальная юстиция» у нас находится под подозрением, то даже эти, очевидные и совершенно необходимые, вещи внедряются с трудом. Это при том, что ювенальная юстиция фактически наша национальная традиция — одни из первых ювенальных судов появились именно в России; известно, что до революции в Санкт-Петербурге был накоплен достаточно серьезный опыт.
Куда сложнее со вторым аспектом — вмешательством государства в жизнь семьи с целью защиты детей. Институт семьи вообще очень зависит от обычаев конкретной страны, и нет единой модели того, как государство должно себя вести по отношению к семьям. Когда нам приводят в пример ювенальный опыт Финляндии, люди просто не понимают, что речь идет о другой модели семьи. Для нас семья — это папа и мама, кровные родители, а для скандинавов — вообще все те люди, которые наиболее удобны и полезны для ребенка. Там, учитывая количество разводов, вторых, третьих браков родителей, ребенок зачастую два-три раза меняет семью, даже если его никто не «изымает». А в восточных странах в случае развода ребенок чаще остается с отцом.
Бездумное перенесение сложившихся за рубежом моделей ювенальной юстиции (основывающихся на тамошних моделях семьи) само по себе опасно. Очевидно, что нужно до последней возможности бороться за то, чтобы ребенок воспитывался своими родителями. В действующем законодательстве все описано абстрактно — «ребенок находится в ситуации, опасной для жизни и здоровья». Под эту формулировку можно подвести любую ситуацию: и тогда, когда в холодильнике — просроченные продукты, и тогда, когда отец семейства в белой горячке бегает по квартире с ножом. Поэтому понятно беспокойство общества. Деликатный вопрос о соотношении границ семьи и государства требует общественного обсуждения.
Владимир Легойда, председатель Синодального информационного отдела Московской патриархии
— Нет никакого универсального определения ювенальной юстиции. В разных странах практика ювенальной юстиции дает разные плоды. Поэтому если мы понимаем под этим систему особого правосудия по отношению к несовершеннолетним, то в том или ином виде это в правовом поле существовало всегда — и в России до революции, и сейчас в других странах. Нас же волнует не то, как это будет называться, а то, чем это будет по сути.
Нас волнует то, чтобы в семьях было право воспитывать детей так, как считают родители. Чтобы отдельные критерии (такие как изъятие детей из семьи — что в известных случаях оправдано) были четко регламентированы. Чтобы таким критерием не было материальное благосостояние семьи. Потому что если семья бедная, то задача государства не в том, чтобы детей из нее забирать, а помочь этой семье жить так, чтобы всем детям хватало на жизнь. Нас заботит отношение компетентных органов уже сегодня. Да, сейчас в России нет системы ювенальной юстиции. Но разве это значит, что у нас нет проблем с органами опеки? Есть такие проблемы. Нас не может не беспокоить то, как, по сути, выстраивается отношение государственных органов с людьми.